то ни было, берлинцы по-прежнему строили свои планы в рамках мысленных горизонтов политически разделенной Германии под властью австрийского императорского трона. Когда австрийский посланник генерал Генрих фон Гесс получил аудиенцию у Фридриха Вильгельма IV в Берлине в разгар французской войны 1840 года, он был удивлен и слегка озадачен силой сентиментальной привязанности нового монарха к Австрии: "О, как я люблю Вену, - сказал ему король. Чего бы я только не отдал, чтобы пожить там некоторое время в качестве частного лица! Императорский двор так любезен, и от каждого из его членов веет неповторимой человечностью".17 Советники короля по-прежнему видели (по словам австрийского посланника) "спасение Германии не в одностороннем Пруссанде, а в тесном союзе с Австрией".18 Унитарные замыслы радикальных националистов не привлекали ни государственных деятелей Пруссии, ни династию Гогенцоллернов на ее троне. Таким образом, Пруссия продолжала действовать, как выразился британский посланник в Берлине в 1839 году, "в рамках той робкой и пассивной системы, которая характеризует ее политический курс".19 Австрия оставалась - несмотря на Таможенный союз 1834 года - в положении хрупкой гегемонии. Она все еще могла впечатляюще играть на сложных реестрах Германской конфедерации.
Удивительно, но после 1815 года Пруссия оставалась скорее объектом, чем субъектом международной системы. Она была наименее значимой из европейских великих держав. Действительно, учитывая весьма ограниченное пространство для автономной прусской инициативы даже внутри Германии, есть основания полагать, что Пруссия занимала более низкую категорию, где-то между концертом настоящих великих держав и менее значительными континентальными государствами. Руководители Пруссии смирились с таким положением дел, и королевство вступило в очередную из своих длительных фаз внешнеполитической пассивности. На протяжении сорока лет европейского мира между Венским конгрессом и Крымской войной Берлин стремился быть в наилучших отношениях со всеми державами. Он стремился к консенсусу везде, где это было возможно. Он избегал раздражать британцев, оставаясь в стороне от каждого крупного международного кризиса. Он избегал прямого конфликта с Австрией. По словам британского посланника в 1837 году, политика Берлина заключалась в том, чтобы "удовлетворить все стороны путем примирения и таким образом сохранить мир в Европе".20
Прежде всего, Пруссия умиротворяла и умилостивляла Россию. Во время наполеоновских войн Россия мобилизовала армию численностью более миллиона человек и утвердилась в роли восточного гегемона на европейском континенте. Польское территориальное урегулирование 1815 года отодвинуло западный фланг Российской империи вглубь Центральной Европы. В послевоенные годы беспрекословное признание российской гегемонии стало аксиомой прусской внешней политики. Память о 1807 и 1812-13 годах, когда будущее Пруссии зависело от России, была еще жива. Отношения между Пруссией и ее восточным соседом углубились в 1817 году после брака дочери Фридриха Вильгельма III принцессы Шарлотты с великим князем Николаем, наследником престола Романовых. После восшествия на престол в 1825 году царь Николай I оказывал глубокое влияние на своих прусских родственников. Он участвовал в попытках заблокировать конституционную реформу и привязать монархию Гогенцоллернов к абсолютистской системе.21 Малейшего намека на его недовольство было достаточно, чтобы удержать пруссаков от любых действий, противоречащих российским интересам.22
КОНСЕРВАТИВНЫЙ ПОВОРОТ
В пять часов дня 23 марта 1819 года 24-летний Карл Санд, сын чиновника из бывшего прусского княжества Байройт и студент богословского факультета, позвонил в дверь драматурга Августа фон Коцебуэ в Мангейме.23 Фрау Коцебуэ принимала гостей, поэтому Санд ждал у лестницы, пока его не пригласил в гостиную драматург, который радушно его встретил. Между ними завязался разговор. Вдруг Санд достал из рукава пиджака кинжал и заявил: "Я совсем не горжусь тобой. Вот тебе, изменник родины!" Он дважды ударил 57-летнего хозяина в грудь и полоснул его по лицу. Коцебуэ упал и через несколько минут был мертв. Когда в доме поднялась суматоха, Санд, шатаясь, вернулся к ступеням, достал из куртки второй кинжал и дважды ударил себя ножом в живот, сказав "Спасибо Богу за победу!", после чего тоже упал.
Убийство Коцебуэ, совершенное Сандом, стало самым сенсационным политическим актом послевоенных десятилетий в Германии. Именно этого и добивался Санд. Он заранее спланировал убийство и позаботился о том, чтобы придать ему максимальный символический заряд. Придя к Коцебу, он был одет в экзотический "старонемецкий костюм", разработанный и популяризированный Фридрихом Людвигом Яном и ассоциировавшийся после 1815 года с устремлениями радикального националистического движения. На современной гравюре он изображен покидающим свою холмистую франконскую родину, его черты лица исполнены серафического спокойствия, длинные светлые волосы бесхитростно спадают из-под мягкой "немецкой шапочки", а рукоятка кинжала зловеще выглядывает из-под отворота пиджака. Орудие убийства Сэнд смастерил сам из французского охотничьего ножа, который он подобрал на поле боя под Лейпцигом. Жертва тоже была тщательно подобрана. Коцебуэ уже давно стал фигурой ненависти для пылких молодых людей из патриотического движения. В его популярных сентиментальных мелодрамах женщины играли главные роли, они привлекали множество зрительниц и часто дразняще обыгрывали двусмысленности господствующего кодекса буржуазной сексуальной морали. Националисты считали его пьесы женоподобными и аморальными и осуждали его как "соблазнителя немецкой молодежи". Коцебу, в свою очередь, критически относился к шовинизму и грубости молодых патриотов. В статье, опубликованной им в марте 1819 года - одной из последних, написанных им, - он высмеял филистерство и невоспитанность студенческого братства, с радикальным крылом которого Санд был тесно связан.
37. Идеализированное изображение Карла Санда, направляющегося в Мангейм для убийства Коцебу.
Благодаря этим резким символическим полярностям жестокость убийства затмевалась в сознании многих современников глубоким восторгом от радикальности поступка Санда и чистоты его мотивации. Оправившись от нанесенных себе ран, Санд выздоровел в тюрьме, где, по слухам, другие заключенные поднимали свои цепи, проходя мимо его камеры, чтобы пощадить спящего героя. К моменту казни через обезглавливание в пять часов утра 20 мая Санд стал знаменитостью. Толпы людей выстраивались на улицах, когда он шел на эшафот. После его обезглавливания зрители устремились вперед, чтобы окунуть свои носовые платки в его кровь - новый патриотический поворот к традиционной практике сбора крови приговоренных для лечебных и магических целей. Реликвии, включая локоны его знаменитых светлых волос, циркулировали в сетях националистов. Сообщалось даже, что палач, разобрав залитый кровью эшафот, использовал древесину для строительства небольшого сарая на своем винограднике, где позже принимал паломников, пришедших почтить память погибшего патриота.
После убийства прусские политические власти охватила паранойя. Казалось, поступок Санда обнажил непримиримое ядро зарождающегося националистического движения. Еще большую тревогу вызывало нежелание многих современников, симпатизировавших патриотам, выступать с резкими осуждениями убийства. Самым известным случаем такой двусмысленности стал профессор теологии Берлинского университета Вильгельм де Ветте. Через неделю после убийства он написал письмо с соболезнованиями матери убийцы, копии которого были широко распространены в братском движении. Де Ветте признал, что
